Немецкий танкист: «Как мы прорывались из Бобруйска...»

Сегодня мы публикуем отрывки из еще не увидевшей свет книги Владимира Григорьевича Зайцева «Рассказы у дороги». Они посвящены освобождению Бобруйска в июне 1944‑го. Героем рассказа Владимира Зайцева «Прорыв из Бобруйска» выступает немец-танкист, реальный участник тех событий.

С Рудольфом Фихтенбергом автору довелось познакомиться в Минске в 1980‑е годы, когда он работал переводчиком. Тогда же появилась идея записать его рассказ: взгляд на события глазами отступающих немцев.

«В самом начале русского наступления, которое началось на нашем участке 23 июня мощнейшим артиллерийским обстрелом, продолжавшимся два с половиной часа, мой танк Т‑IVG получил несколько чувствительных попаданий снарядов русских пушек, крупных осколков от авиабомб и ракет «сталинского органа» («катюш»).

После одного из налетов на узел обороны, оборудованный наспех и плохо, погибли около шестидесяти пехотинцев, и сгорели пять танков — уцелел только мой. Нам удалось с большим трудом, временно отремонтировав его, добраться до тылового пункта сбора и ремонта поврежденной техники. Там танк отремонтировали более основательно и отправили в Бобруйск, на капитальный ремонт.

В Бобруйске мастера-ремонтники из тыловой ремонтной службы нашей 20‑й танковой дивизии заменили ствол пушки, коробку передач, ведущее колесо, пулемет, радиостанцию, обе гусеницы и три катка, а также установили все наружное оборудование, сметенное с брони русским огнем, в том числе и новые экраны. Мы пристреляли новую пушку, пополнили боекомплект, заправились и хотели убыть в свой батальон. Но нам в комендатуре сказали, что батальона больше нет, и мы остаемся в распоряжении коменданта гарнизона.

Я сильно удивился и задал вопрос майору о том, куда могли деться полторы или две дивизии, и он нехотя объяснил, что все части, с которыми мы взаимодействовали, попали в котел возле деревни Телуша, который русские уничтожают непрерывным артиллерийским огнем и налетами групп самолетов из 20–30 машин. Тогда я понял, что за непрерывный грохот доносится с востока.

Пока нас ремонтировали, русские за 26 и 27 июня полностью окружили Бобруйск. В город отступило много солдат из разбитых частей. Они были неорганизованны и многие без оружия, особенно те, кто потерял свою тяжелую технику.

26 июня бои шли уже в трех километрах от Бобруйска.

В 9‑й армии было 10 дивизий и еще две были из 4‑й армии. Казалось бы, это была сильная группировка, но она таяла, ежедневно теряя тысячи солдат и офицеров.

27 июня было принято решение прорываться из города, пока русские не уплотнили кольцо окружения пехотными частями и артиллерией. Мой танк и несколько других, вместе с самоходками отбивали на окраинах натиск русских. Они не очень сильно атаковали, а больше стреляли из-за укрытий. Так прошел день. Ночью 28 июня было спокойно.

Но утром начался ад. Русская артиллерия сыпала снаряды на город как из мешка. Снаряды и мины падали очень часто и очень плотно. Разрыв от разрыва был не далее как в двадцати-двадцати пяти метрах, а чаще всего и ближе. И обстрел одного и того же участка повторялся через каждые 15–20 минут.

Наш танк стоял внутри длинного разрушенного и сгоревшего кирпичного здания какого-то производства на окраине города. От здания остались одни только толстые стены. Здание было широким, и мы могли даже поворачивать башню с пушкой внутри него. Мы ездили между ними, прижимаясь к тыльной стене, и стреляли то из одного окна, то из другого.

Затем начался налет русской авиации. Вначале на ту окраину, где мы оборонялись, высыпали с большой высоты много бомб двухмоторные тяжелые бомбардировщики. Дождь из бомб весом в 50 и 100 кг упал на город и на нашу пехоту. Она погибала под разрывами и под стенами рушащихся от сотрясений домов. Многих убили падающие с неба балки и глыбы кирпича, подброшенные ввысь взрывами бомб. Раненых было мало. Если в кого-то попадало, то он чаще всего погибал сразу. Его некому было перевязать и увести в тыл, или Бог оказывал ему милосердие и новый близкий взрыв добивал его, через несколько секунд или минут.

Только там было единственное в городе безопасное место. Вывезти их с собой не было никакой возможности, и мы их оставляли на милость русских. Об этом было объявлено открыто.

Ночью с 28 на 29 июня командование передало всем войскам, а их скопилось в городе свыше 70 000 человек, приказ на отход из окружения. Прорыв назначили на 23.30. Он должен был идти тремя волнами. Но командование потеряло управление над большинством людей и подразделений. Они были близки к панике и бегали по горящему городу, спасаясь от обстрела и бомбежек. Это было понятно и объяснимо, так как ракеты «сталинских органов» («катюш»), падавшие на город десятками, сжигали все вокруг термитными боеголовками. Целые ряды разбитых домов вновь горели и разваливались на глыбы кирпича, делая улицы непроходимыми, и весь город был окутан густым облаком едкого дыма, кирпичной и известковой пыли. Пехотинцы исчезали в этом адском огне целыми взводами без следа…

В это время группы эсэсовцев поджигали и взрывали все то, что еще оставалось целым — склады, поврежденную технику и городские здания, уцелевшие при обороне.

Возвращаясь из штаба к танку, я увидел, что на брошенном прицепе в переулке стоят носилки с ранеными. Один из них окликнул меня. Это был мой друг-танкист Эгон Брунненгрубер. Из его экипажа уцелели только двое, а еще двое были из другого танка. Они смотрели на меня, прощаясь со мной. Я не мог перенести этого взгляда, предать наше солдатское товарищество и бросить их русским, которые бы, конечно, убили их, или сразу же отправили в Сибирь, как мы все тогда были уверены. Тем более что все знали больше или меньше о тех преступлениях, которые творили тыловые охранные части, и боялись, что нам всем придется за все это отвечать.

Я сказал Эгону и остальным, что внутри все по приказу забито снарядами, и места не найдется даже и для котенка. Но я могу взять их на корму, уложив за башней. И добавил, что если танк подобьют, то они должны немедленно падать на землю и убираться от него подальше. Эгон кивнул мне: «Я знаю это, но все равно спасибо за заботу».

Я подозвал четверых солдат, и мы, сняв носилки с прицепа, погрузили их на корму танка, поставив на подобранные матрасы, шинели и сиденья, снятые с разбитых автомашин. Сбоку и сзади, за бортовыми экранами, мы установили двери, капоты, борта с брошенных грузовиков «Опель-Блитц», стоявших вдоль улицы с разбитыми моторами и запасные траки, чтобы хоть немного защитить их от пуль и осколков. Потом, помня о способности пуль и осколков пробивать тонкое железо, решили усилить защиту. Для этого вошли в разбитый дом и сняли пять уцелевших дверей, которые поставили позади металлических дверей грузовиков и капотов. Двое танкистов сказали: «Дайте нам пулеметы, мы можем стрелять, и прикроем корму от русских».

Оружия у нас тогда было больше, чем солдат, и мы быстро нашли и дали им два МГ‑42 с двумя десятками коробок с лентами и большие фляги с водой.

Наступила ночь. Русские орудия разных калибров продолжали стрелять почти так же часто, как и днем. По центру они нанесли удар такой силы, что перемололи там все в мелкий щебень. Мы вышли из горящего города в сторону городка Осиповичи по дороге на северо-запад, проходящей недалеко от берега Березины. Только иногда русские пускали ракеты для освещения. Стрельба стала редкой, вялой. Впереди колонн шли несколько танков, 10 штурмовых и противотанковых самоходных орудий и 12 бронетранспортеров из нашей 20‑й танковой дивизии. Они должны были пробить брешь в окружении для идущих на прорыв колонн машин и повозок с ранеными и просто колонн пехоты. Вдруг в небо взлетели десятки ракет. Наши колонны стали видимыми, несмотря на мелкий, редкий дождь и дымку.

Впереди от леса полыхали нам навстречу частые вспышки русских орудий. Из-за реки залпами били противотанковые пушки и опасные скорострельные «Ратч-бум» (76‑мм дивизионная пушка ЗиС‑3 (на жаргоне солдат вермахта). Вспышек было много — десятки, и их становилось все больше.

Начали бить и русские гаубицы. Это было видно по большим кустистым разрывам и огромным клубам раскаленных газов, взлетавших к небу. Они поднимались по четыре, по шесть, по восемь… прямо среди колонн.

Грузовики загорались один за другим, а следом вспыхнул и один из танков.

И все же мы прорвались через первый заслон, который был примерно в 3–4 км от города.

Вспышки разрывов слепили и поднимались почти сплошной стеной поперек дороги позади нас. Они сверкали без перерыва, поднимая огромные клубы дыма и пыли. Русские гаубицы поставили огненный заслон на пути колонн и отсекли задних.

Мы объехали горящий танк Т‑IV. Потом еще один, стоявший без башни. Вся земля была усеяна нашими пехотинцами. Большинство из них были убиты, но некоторые поднимали то руку, то голову, пытались ползти, звали товарищей. Но живые бежали мимо. Наш механик–водитель пытался объезжать лежавших, и танк дергался то влево, то вправо.

Мы все же приблизились к лесу, из которого стреляли русские, хотя нас осталось очень мало, намного меньше, чем вышло из Бобруйска…

Наш танк медленно ехал по болотистому лугу. Машин стало меньше — они остались на дороге и возле нее. Позади нас и в стороне горели кострами те, кому не повезло. Боже, спаси нас — продолжал я молиться без перерыва.

Удар по танку слева, затем еще и еще раз. Затем мощный рывок-удар справа. Рядом, наверное, в двух-трех метрах от танка справа, поднялся огромный столб земли, огня и дыма. Это снаряд тяжелой гаубицы. Если такой попадет в танк, то нам конец.

Приподняв на треть крышку люка, я выглянул, и, несмотря на тьму, увидел — экранов у танка нет. С брони снесло все. Оторвало ствол пулемета. Не осталось ни одного запасного трака или катка. Вместо раненых — клочья мяса. Вся корма была залита кровью и заляпана кусками мяса и внутренностей тех четырех танкистов. Даже в темноте было страшно смотреть на танк. Я понимал, что шансов прорваться к своим у нас мало, почти нет, но танк нужно было привести в порядок, пока все это не засохло на нем.

Я вызвал экипаж и они при помощи лопат и веток очистили корму, уложив останки в дырявый брезент. Не хотелось бросать останки просто так, и я нашел рядом с танком яму. Туда опустили свернутый брезент, рядом положили умершего солдата и засыпали. Петер Кауц срубил березу, затесал ее, а я в свете фонаря написал имена и фамилии под нарисованным крестом.

Встретившиеся нам солдаты наломали веток кустов и нарвали травы, набросали их на корму и уселись сверху, держась за изуродованные остатки поручней и ручек люков моторного отделения.

Мотор взревел, и мы двинулись вперед, на запад, как требовал от нас приказ».

Подготовила Галина ЧИРУК
Фото из открытых интернет-источников