В выпуске «Скрижалей» мы снова возвращаемся к теме, начатой в одном из предыдущих номеров «К.К.» — органы безопасности сталинских времен...
Сегодня мы предлагаем вам, уважаемые читатели, познакомиться с судьбами двух женщин, волею случая оказавшихся в одно и то же время (события 1944 года) в одном и том же месте — Бобруйской тюрьме МГБ. Но этих женщин разделяла тогда огромная дистанция. Одна была заключенной, другая — надзирательницей.
Итак, в первые послевоенные годы тюрьма МГБ размещалась в здании старой синагоги, построенной, по некоторым данным еще в конце минувшего века (нынешнее здание Детско-юношеского центра путешествий и краеведения «Бабраня», ул. Дзержинского, 50).
В этом самом здании в камере на первом этаже когда-то находилась заключенная Анна Григорьевна Рекиш...
12 лет Колымы — за «крестики»
(Вспоминает А. Г. Рекиш)
«Арестовали меня 24 декабря 1944 года, как раз на мой день рождения. Обвинение? Тогда не знала даже... за что забрали, чего забрали. Камера узкая, нары, люк, чтобы дышали. Очень душно. Так люди надышат... Ведь в камере — человек 60... Тут же бочка для туалета. На прогулку выводили только утром и вечером. Камера маленькая. Кто сидя, кто лежа... Но больше сидели. Слезаешь, бывало, с нар — кому-то на голову... Мы почти что не спали... Месяцами так и сидели. В нашей камере большинство женщин сидели по 63-й статье (белорусской) или иначе по 58-й (РСФСР) — измена родине. И меня держали тоже по 63-й статье.
При немцах я работала на мармеладной фабрике («Красный пищевик»). Гоняли нас туда работать: бураки чистить, варить повидло. Из гарбузов тоже варили. В июне или июле 1943 года заставляли немцы работниц подписать какую-то анкету — крестик ставить. Или в Германию едь, или иди на передовую окопы копать, или подпиши анкету. К тому времени сестру старшую уже забрали немцы в Германию. А я 23-го года рождения. Папа покойный, меня жалея, сказал: «Одна дочка осталась, не дай Бог тебя заберут. Немцы отступают, наши подвигаются. Может, останешься как при нас, родителях? Подпиши ту анкету...»
Я и подписала. Наших paботниц фабрики человек 60 или 80 поставили те «крестики». Только со мной в камере потом сидели человек 30 наших с фабрики. Вызвали на первое следствие. Следователь посадил меня в углу на деревянную чурочку... Так я и просидела там одна целую ночь. Днем почему-то не вызывали, только ночью. А следователь куда-то ушел. Может, забыл про меня? Вызвал меня второй раз. Посадил на ту же чурку, сам голову положил на стол и спал целую ночь. На третий раз вызвал: «Ну что мне с тобой делать?» — Говорю: «Спрашивайте, что...» — «Подписывала анкету?» — «Подписывала...» — «Нет с тебя больше никакого спроса. Виновата. Ведь подписала».
В тюрьме на Дзержинке просидела с декабря 44-го по апрель 45-го. Относились к нам... Мы же изменники родины. Как мы можем быть хорошими? Помню, что допрашивали нас в здании во дворе. Меня не пытали, не били. А других женщин очень били. Сильно били одну женщину, хотели узнать, действительно ли она предавала партизан. Та говорит, что не знала, где партизаны... Наших с фабрики некоторых тоже избивали. Когда бьют, говорили абы чего, лишь бы только не били.
Осудили нас всех вместе в 45-м году. Собрали с фабрики человек 60 и каждому дали по 10 лет, по два «поражения», пять «поражений». «Поражение» — когда на собрания нельзя ходить, не голосовать... Дали и мне 10 лет. Я была самая молодая. Позже, уже в Находке, я узнала, что та анкета была «против «юда» и большевизма».
Когда нас осудили, попали в башню Оппермана (нынешний следственный изолятор — Г. Ч.). Там и мужчин много сидело. Выведут всех в туалет, мужчины и женщины — в одном туалете. Мужчина тут сделает свое... И ты тут сделаешь рядышком... Там стыда никакого не было. Никакой бани. Умываться? Не умывались. О чем вы говорите! Какая может быть вода? Воды не давали. Принесут через окошко баланду — со стакан. И все.
Сходили люди и с ума. Страшные дела... Чтоб самоубийства не было — у нас все забирали. Оставляли только одежду и трусы. Все без пуговиц, шнурков, резинок. Идешь на прогулку и трусы руками держишь. Иголку — нельзя, карандаш — нельзя. Если только кто ухитрится с воли под картошку, например, записку спрятать и передать. Но передачу трудно было передать. Зима лютая. Простоят люди на морозе, а у них ничего и не возьмут. А если охранники и передадут, то еду пополовинят: время было для всех голодное. Хорошо, что у нас на квартире стояли девочки. Те познакомились с охранником. Так этот охранник, как говорится, по блату брал иногда у папы передачу. И то — очень редко, чтобы никто не заподозрил, что охранник знает заключенного.
В башне Оппермана пошел брюшной тиф. Болели многие. Страшно, не могу и передать, как все было. Сидели в башне недели три. Потом — в Орше две недели. Довезли нас до Москвы товарным поездом. А в Москве как раз нас и застал конец войны. Все люди радовались. Мы тоже радовались, что война закончилась, думали, нас наши поймут. Стояли мы в Москве в тупике четыре дня. А когда из Москвы выехали, то дали нам селедку, а воды не дали. Жара была страшная. После той селедки мы кричали, что пить хотим. Охрана остановила поезд, давай по вагонам из автоматов стрелять, чтобы не кричали... В нашем вагоне одну женщину ранили.
Едем по сибирской дороге. Через двадцать-тридцать километров поезд останавливается, вытаскивают мертвецов. Заключенные, кто посильнее, ямы рыли, мертвых в них бросали. Так и хоронили.
Страшно много людей тогда умерло, ведь воды после селедки не дали...
В нашем вагоне сидели человек 150. Как сибиряки встречали? По-всякому. И ругали нас, а другие, пожилые люди, кто сами лиха перепробовали, плакали. Жалели нас те, кто в 20-30-е годы раскулачивались да горя хлебнули.
Пробыла я на Колыме двенадцать лет. В Находке лагерь — страшное дело. Бытовики (блатные), всякий сброд сидел. Как ужи собираются в один клубок, так и там.
Дружба, сочувствие? Конечно, были. Политический заключенный заключенного не даст обидеть. Мы, кто по 58-й и 63-й статье, один за одного стояли. Очень хорошо относились друг к другу. Хороших, порядочных людей там было много. А бытовики — те и пайки забирали. Зазеваешься — будешь голодной.
Одно время была я дневальной в бараке: убрать, валенки в сушилку отнести, тряпье рабочих просушить, если не просушить — замерзнут. Работали на агробазе: с лошадьми, на парниках, на лесоповале. Отправляли и на другой этап — золото мыть на прииске. Хорошо помню: Ильген, Ягодное, Сасуман, Бухара... Работали там при 55° мороза. Лошади не выдерживали, поэтому работали на быках. А люди выдерживали.
Как золото добывали? Представьте: земля, скалы. Бьешь скалу. Сначала ямочка. Ложечкой специальной грунт вычерпываешь. Углубишься на сантиметров 30-40 в ямочку, зовешь прораба, он взрывает грунт. Потом — к воде. Промывали золото в таких «ночевочках», золото на низу и остается. Из наших я первая самородок нашла. Царапала ложечкой, вижу, что-то блестит: около трехсот граммов самородок оказался. Дали мне за него неделю отдыхать, на работу не выходить да хлеба больше. В шурф, бывало, зайдешь, видишь, золотинки блестят. А рукой взять — никак не возьмешь. Так языком брали.
Все лизали языком. А попадет золото с языка внутрь — делали рентген. Пойдешь в туалет, покопаешься, все равно найдешь и отдашь им...
Четыре раза я совсем доходила. Ноги гнили. Цинга съедала. Начальник санчасти был хороший человек. Видит, погибает совсем кто-то, так посылает его работать на поселок, воду, дрова возить. Знает, в поселке люди накормят, напоят. Немножко и подкрепишься. На сопках было очень много брусники. Начальник санчасти посылал кого посильнее за брусникой. Сама, бывало, ведро насобираешь, а принести сил нет. Эту бруснику в санчасть — слабым больным.
Помню еще начальницу в одном лагере: Телемастер кличка. Как издевалась она над людьми! Пачками отправляла на тот свет. Потом и ее разоблачили, оказалось, враг народа. Сама и повесилась, как 58-ю пришили.
В 56-м году вернулась я в Бобруйск. Отсидела двенадцать лет. Два года, кроме десяти, еще не пускали меня домой. Писала в Москву, а начальство письма не отправляло.
Ехала из Магадана на материк одна женщина, я ей передала мое письмо в Москву. Оно попало к Ворошилову. Ворошилов дал приказ меня за 24 часа вывезти. Так с дочкой и приехала. Дочка моя еще в 47-м году родилась. Три года со мной в лагере была. Потом ее в детский дом забрали. Рассказывала, там плохо кормили. Я, когда освободилась, дочку забрала. Почему ее родила? Сказали, что будут освобождать мамок, что по 58-й статье. Мне тогда оставалось семь лет. Думала, что рожу — освободят. А оказалось, освобождали только малолеток. Вот и привезла дочку.
Замуж потом я так и не вышла. Без мужской помощи одна строилась. Вскоре реабилитировали. Все обвинения сняли. Если бы в тюрьму в 44-м не попала... Было бы все по-другому. Вышла бы замуж за человека хорошего. У нас тогда много летчиков в Бобруйске было. В день, когда забрали, я на танцы в городок с подругами собиралась... День рождения, выпили по сто грамм. А вместо танцев...
Конечно, в обиде я на советскую власть. И теперь еще меня два человека упрекают в том, что я фашистка. Они по соседству живут. Глаза и колют. Как-то перед 9 Мая вышли все соседи на улицу на лавочке посидеть. И я вышла. Пришел один, что воевал, стал меня матом крыть... Фашистка такая... Разве я фашистка? Или, думают, преступница?.. Я им это прощаю. Умный человек так не скажет. Когда меня не понимают, очень больно.
Просидела столько лет ни за что... Очень больно. Сталина винить? Думаю, нет. Тут свои враги были, доносили, сажали».
В заключение рассказа Анны Григорьевны приведем выдержку из документов: «Дело по обвинению Рекиш Анны Григорьевны, 23 года рождения, до ареста работала на фабрике «Красный пищевик» г. Бобруйска, пересмотрено Верховным судом БССР 17 октября 1961 года. Приговор военного трибунала Минск, обл. 26-27 марта 1945 г. по отношению к Рекиш Анне Гоигорьевне отменен, и дело за отсутствием состава преступления отменено. Рекиш Анна Гоигорьевна реабилитирована по данному делу» (орфография сохранена.)
Остается добавить, что до самой пенсии А. Г. Рекиш проработала на весовом заводе. Люди ее уважали. Помогала дочке растить внуков. Вот только про прежнее вспоминать ей очень больно. И внукам своим про тюрьмы и лагеря никогда ничего не рассказывала.
«И живу я в камере 27»
(Рассказывает Мария Емельяновна Савончик)
«Как попала я на работу в тюрьму? Из леса. «Лесовики», как тогда называли себя партизаны, в 44-м году Бобруйскую область восстанавливали. А я всю войну в лесу была. Начальником управления МГБ назначили нашего «лесовика» — партизана Ивана Прибыля. Этот Прибыль тем, кто в лесу в войну был, и предложил идти на такую работу. Говорит, мест работы много, а жилья нет. Так и ночевала я три ночи на крыльце тюремной столовой. Потом ночевала в кабинете начальника.
В войну горя хлебнули. Я на разведку ходила и в Глуск, и в Вильчу, где бункера были. Яички в платочек, в руки палочку и иду узнавать: стоят ли где немцы. Партизаны на одном месте не стояли. Сегодня — в Старом Селе, завтра — в Балашевичах, Степановке. Сидели в лесу в землянках, шалаши делали. Отец мой, Емельян Игнатьевич Савончик, тоже партизаном был. Его так и звали — лесной связной. Как-то из партизан нас пять девок схватили, на Германию молодежь отправляли. Девки: одна в одну. Поглядеть — воды напиться. Из Осиповичей, там у немцев пересылочный пункт был, я на пятую или шестую ночь утекла. Там возле мужского туалета место было, откуда часовой с вышки не все мог видеть. Метров сто по земле ползла, а потом — в лес.
Как убили в партизанах жену двоюродного брата, остался у меня на руках ее ребенок маленький. Месяцев пять было. Была, помню, блокировка, самолетов немецких налетело, что куча воронья. Строчили с самолетов... Похоронили мы жену брата в темном лесу, что век никто могилы не найдет... А какая была красавица, песенница. Мужику ее так горе подействовало, что болеть от нервов стал, передергивало его. И война закончилась, а мужик помер. Звали их мальчика Дасик. Если бы кто его детство знал... Вырос хорошим человеком — служил в Москве в Кремле. Имя его Адам Васильевич Ещик.
За войну у меня награды были. Носила с собой, так ограбили сразу после войны на базаре. После войны за работу в тюрьме без копейки получила немецкую швейную машинку «Зингер».
Какая тюрьма в 44-м была? Первое время и туалетов не было. Траншеи в земле прокопали. Позже туалет из досок сделали. Начали строить дополнительные камеры. Заключенные строили, а мы охраняли. В тех же камерах сейчас квартиры, люди живут. Так
случилось, что и сама я живу в камере 27. А всего была 31 камера. Сидели в тюрьме полторы тысячи человек.
Какие люди были, что здесь сидели?.. Многих расстреляли, сослали далеко. Виновные были. Сидели и «за крестики». Я, когда работала, часто слышала про те «крестики». Все говорили — «за крестики». Но что это такое, никто нам, работникам, не объяснял. Спрашиваешь, бывало, за что обвиняешься? «За крестик»... Думаю, кто за те крестики людей забирал, крепко большой грех на душу взял. Ведь они совершенно не виновные. Точно знаю. На тех, кто «за крестики» сидел, никто из работников плохого не сказал.
В деревянном здании во дворе трибунал военный был. Заключенные сидели в двухэтажном. А где сейчас мастерские комбината «Бытуслуг», следователи следствие вели.
Много после войны сидело полицаев, «изменщиков родины». На втором этаже тюрьмы сидел Феклистов. «Мордовали» его бессонницей два следователя на смену, чтоб признавался. Дали ему «вышку». Лежит в Еловиках. Его никто не жалел. Но в тюрьме никто никого не бил. Вот без сна «мордовали» — истина.
Бывает, следователь и сам от бессонницы «смордовывается». А если с колеи выйдет, дреманет, может статься, что заключенный его и жизни покончит. Так ушли со строя дежурный наш Федя Рудковский, Луканский. Покалечили людей заключенные. Помню заключенного, как заболел, отправили в морзоновскую больницу. А к нему — дежурного. Вот заключенный дежурного «уткой» по голове и стукнул. А чтоб выполняли дежурные все, что начальство на построении, на разводе зачитывает, такого не было бы. За метр к заключенному не приближайся. И заключенного к себе не допускай. Я строго все выполняла. Со мной номер не пройдет. Цыган охраняла. Можете представить, что значит быть «подседкой» (подсадка) в камеру? Я в восьмой камере была «подседкой». Садят меня в камеру вместе с заключенными. Пришла со слезами, хлипаньем, одета... — все по подготовке. А заключенные учат врать, за что и чего попала. Как раскололся кто со своим мнением, я запомню. Подолгу «подседок» в камере не держали. Самое большое три дня.
После войны в тюрьме все налаживали: баню в красной башне, прожарку, постирочную. В тюрьме нашей был умывальник на шесть кранов. По очереди мылись. Завели постели, подушечки помню с наволочками, тюфяки и даже простынки. Наволочки обязательно, ведь иначе сделаются подушки от пота и слез, как кожа. Другие женщины на подушки «слибезничат и слибезничат», плачут и плачут...
Охраняла адвоката Семенченко. Посадили его в 4-ю камеру на мой пост. Что-то «створил» по грамотному делу. Сидел долго, хорошо грамотный был, мог выкручиваться. Виноватый. Был очень надоедливый: стучит и стучит в «кормушку», то бумаги дай, то еще чего. А писать можно было, только если следователь разрешит».
Такие разные судьбы и разные взгляды... По возрасту обеим нашим собеседницам было тогда около 20. Они могли быть подругами... Сегодня, конечно, эти женщины вряд ли смогут вспомнить друг друга.
Спустя полвека трудно и нам, ничего не зная о тех конкретных людях, упоминаемых Феклистове, адвокате Семенченко, судить о степени их виновности. Но были в бобруйской тюрьме МГБ и такие, как Анна Григорьевна Рекиш, ни в чем не виновные, реабилитированные лишь через много лет...
Галина ЧИРУК
Фото Федора ПРОКОПОВА
