Несколько дней назад бобруйчанка Лилия Александровна Боярко передала в Бобруйский краеведческий музей дорогие ей письма, которые бережно хранила семь десятков лет. Это письма с фронта ее старшего брата Револьта Александровича Русакова, погибшего в неполных восемнадцать лет.
– Вся наша семья была безоговорочно предана делу революции, – вспоминает Лилия Александровна. – Папа Александр Иванович работал в райисполкоме. Мама Нина Борисовна была санитарным врачом. Многие годы являлась депутатом городского совета. Родители воспитывали нас идейными строителями коммунизма. Даже имена своим сыновьям давали революционные.
Старшего брата Лилии Александровны назвали Лелимаром. Родители соединили в имени первенца всем известное: Ленин, Либкнехт и Маркс. Имя среднего брата Револьта посвящалось революции. Старший брат Лелимар вернулся с войны живым, Револьт погиб в небе над Балтикой… Еще в 43-м шестнадцатилетний Револьт при содействии отца, который договорился с военкомом, был направлен на учебу в летное училище в Рузаевку в Мордовии, и уже в свои семнадцать стрелок-радист Русаков совершал боевые вылеты. Недолго ему пришлось полетать, всего два месяца…
Револьт Александрович Русаков
– Когда я видела брата в последний раз, мне было три года. Но я его помню! Вечером мама меня уложила в кроватку спать, а он, прощаясь, склонился надо мной и смотрел долго-долго. Что-то говорил… Я запомнила его кокарду на фуражке и морскую форму черного цвета. Больше знаю о брате по рассказам мамы. Он учился в бобруйской школе для мальчиков № 1, где успешно окончил восемь классов, дружил с ребятами из соседних домов с улицы Советской, воспитанным был… Тогда к воспитанию детей, тем более мальчиков, строго относились. Домработница присматривала за детьми в течение дня – до возвращения родителей с работы. Тогда во многих семьях были домработницы.
Три пожелтевших фронтовых треугольника с адресом, указанным карандашом, и штампом «просмотрено военной цензурой»… Одно из этих писем пришло уже после смерти парня от его боевого товарища…
Вот что писал родным Револьт в письме с пометкой «в 11.40 ночи»:
«Привет с Балтики! Здравствуйте, дорогие родители! Шлю Вам свой горячий фронтовой привет и желаю Вам долгих и счастливых лет жизни. Дорогая мамочка, вот я Вам уже шлю третье письмо, а от Вас все еще нет весточки. Напишите, как Вы там живете, как наш дом. Как поживает моя дорогая Лилюся, она уж, наверное, меня совсем не помнит. Напишите, мамочка, где работает папочка, как он себя чувствует. Как Вы мамочка поживаете, наверное, Вам очень много хлопот на новом месте. Пишите обо всем. Коротко о себе.
Живу я хорошо. Теперь пока не летаю, так как летчик мой убился или, вернее, погиб в море. Самолет наш подбили, и мы упали в море. Я спасся. Обо мне не беспокойся. Чувствую себя прекрасно. У меня только одна мысль, чтобы скорее дали летчика, буду летать за близкого друга и друзей. Стало немного скучно без моего летчика. Нет больше весельчака и плясуна. Вам немного непонятно, наверное, как я спасся, поэтому опишу. Когда упали, я быстро выпрыгнул со спецлодкой, которая распускается под действием порошка, когда туда попадает вода, образуются газы, которые и держат человека на воде. Через 15 минут меня подобрали. Летчик не успел выпрыгнуть и утонул вместе с самолетом. Мамочка, обо мне не волнуйтесь. Мы еще встретимся и будем свадьбу мою справлять. Ну, вот пока все. Остаюсь жив и здоров. Ваш сын Револьт. Крепко-крепко вас всех целую. Привет дяде Яше, тете Соне и Розе». (Орфография сохранена). И короткая приписка сбоку: «Сфотографируюсь, пришлю фото».
Второе письмо от 28 сентября 44-го явно подверглось военной цензуре, здесь некоторые слова и словосочетания вымараны химическим карандашом.
«Живу хорошо. На днях опять стану летать, … опять бить гадов. Отдохнул хорошо. Был в Ленинграде пару дней. Дорогая мамочка, спасибо Вам, что написали про наш родной город, если бы ты знала, как хочется взглянуть на него…
Передай папочке мой привет и скажи ему, что за все ваше горе, которое причинил немец, буду им платить в 10 раз больше, пускай не сомневается. На старости лет можете быть уверены, что я вас не брошу. Готовлюсь вступать в партию, мне помогает сам парторг эскадрильи. Обо мне не беспокойтесь. Как получу деньги, вышлю тете Соне. Они мне тут не нужны, кормят хорошо, даже все не скушать».
Третье письмо, датированное 28.11.1944, написано уже чужой рукой:
«Здравствуйте, уважаемые родители моего друга Русакова Револьта Александровича. В первых строках моего письма прошу извинения, что я вам сообщаю такое большое горе. Но скрывать больше не хочу. Я уже получил от вас четвертое письмо и решил написать. Это дело было 27 октября 1944 года. Погода была хорошая, и мы полетели на город и большой порт Либава. Самолет их был подбит истребителем, и они упали в море километра 3-4 от города. Я ходил не в этой группе. Он погиб честно, убил проклятых немцев и не опозорил свое звание гвардейца. Погиб за освобождение Родины, за вас Мамаша и Папаша, за ваше будущее, жизнь, когда не будет на земле немецких палачей. Я, его друг, и вся эскадра даем свое гвардейское слово мстить за товарищей, за матерей и отцов, погибших в немецком рабстве».
В этих письмах – не только судьба юного стрелка-радиста, ушедшего на фронт добровольцем и погибшего в неполных восемнадцать лет. Приоткрывается и история поколения всех парней, которым так и не довелось вернуться с войны и справить свадьбы…
В память о погибшем брате Лилия Александровна назвала Револьтом своего старшего сына. И отчество Револьта носит сегодня ее внучка.
Галина ЧИРУК
Фото Виктора ШЕЙКИНА и из архива Бобруйского краеведческого музея
